Снежки сыплють

​

Благостный выдался нынче день. На душе, как глаза-то открыла, стало вдруг тепло, светло и покойно – словно положил Гаврила на неё, на душу, перину белую пуховую, да и говорит:  

– Пусть её лежит сколь хочешь, Софьюшка. А тогда вернёшь, – говорит архангел мой, – когда тебе надоест. Когда согреешься, Господиня, – тут возвратишь. – Сладко вроде и выпевает, а то-ли нашёптывает Гаврила–Архангел. – Только со мною не говори, – жалобно шепчет Гаврила, не то сразу пропаду, как меня и не было.

 

Я-то всё лежу, не говорю-не двигаюсь – а что же мне двигаться и говорить, коли так славно да тепло?

 

Боль, смотри-ка, ушла,  – ровно и не было её вовсе, и сердце не ноет ни капельки. Ну, как двинешься или скажешь – а боль и вернётся?  Вот и лежу молча, в благости обёрнута.

 

– Ты и лекарства не пей, Софьюшка. – Шепчет Гаврила. – Они нынче вовсе без надобности, потому как теперь ты есть Господиня Софья Всехозяйка.

 

Не пью лекарства – что мне лекарства, когда архангел мой ласковый со мной да во мне навечно теперь? Лежу, улыбаюсь, слушаю Гаврилу – какую красоту ещё скажет.

 

А Гаврила шелестит, словно сусальный лист: – Я же, Гаврила-Архангел, теперь с тобою пойду до самых престольных до ворот – а после, когда на престол воссядешь – я из тебя выйду, да рядом с тобой встану и крылами тебя обойму, святить тебе буду неземным светом прямо в душу. – Высоко-тоненько выпевает Гаврила-Архангел. – И будем, Софьюшка, смотреть с тобой на солнце ночами, а на луну – утрами. Да на звёздочки будем смотреть. На какую звёздочку посмотрим – та в благодать обратится. Мигнет – и обратится. И будет вечно–верно, верно-вечно. А я-то всё с тобой буду. – Поёт низким басом теперь Архангел мой. Век бы слушала – так мне хорошо его слушать.

 

– Ты поди, Господиня Софьюшка, облегчись, да и повечерять тебе надо, а я помолчу. День у тебя сегодня самый главный, сила тебе будет нужна немалая, а после тебя к Вратам поведу, на Престол. Чрез единый Путь Мира. 

 

Помолчи-отдохни, Архангел мой. 

 

Откинула я невесомую перину – и себя не чую, ни рук ни ног своих – хоть лети, Софьюшка, над городом. Только за провода электрические не зацепиться бы, если вдруг над городом лететь.

 

Это пока Гаврила-то молчит, мысль моя синицей в голове метнулась, да через левый глаз в форточку и порхнула. А за форточкой – белым-бело: то снежные мухи друг за дружкой летают, хороводы водят, улицы ковром белым стелют.

И так их много, что кроме них в замороженное окошко ничегошеньки не видать. Синица моя в форточку порхнула и ну гонять мух тех белых. А потом и вовсе от меня скрылась. Снежки сыплють.

 

И встала я с кровати, и пошла я в туалет. А что, скажи, мой дорогой, мне Гаврилу не слушать, ежели только он ко мне заговорил, так я вся благостью и разлилась? Иду по комнатам – и ног под собой не чую, словно нет меня вовсе, а только одна душа по полу змейкой вьётся: по одной комнате, по другой. И пришла я в туалет-ванную, и приподняла я сорочку, и присела на унитаз и ничегошеньки, кроме счастья, в себе не чую. Посидела я так, посидела, да и встала. Смотрю – батюшки-светы! Да у меня по ногам кровь стекает – чёрная, что дёготь. А и не больно мне, радостью полнюсь. Кровь тканью утерла, сорочку сняла – и в душ, тело мыть – потому как сегодня главное время, – о том Гаврила-Архангел сказал, – в чистом теле надобно быть.

 

Включила я воду, лейкой на себя лью, а водица бежит себе, ледяная, да струйками тело нежно покалывает. От головы до грудей моих и бёдер покалывает тело водица тончайшими льдистыми иголочками. С ног стекая, с кровью помешавшись, льёт студёная водица узоры тёмные, узоры красные, узоры розовые по белоснежному дну – словно в палитре краски мешает. И так мне от того хорошо, что кровь мою вода студёная в красоту оборачивает. Я от радости и заплакала, слёзы горячие брызнули из глаз. 

– Ну, будет тебе, Софьюшка, рыбой плескаться. – Весело говорит Архангел в сердце моём. 

– А пойдём-ка потрапезничаешь теперь, вечерять собрали – на Пути Мира для силы понадобится. Обернись тканью, – говорит Гаврила, – пошли ноженьками. 

 

Мне Архангела моего слушать в великую радость, потому я из ванной выбралась,  тканью обернулась – и в коридор. Коридор длинный, выстилаюсь я по нему, ног не чую. По пути в зеркало глянула – а там, в зеркале, и нет меня, а только виднеется в конце коридора тень. Качается та тень, словно маятник на часах. – Ты не думай, Софьюшка. – Ласково шепчет Гаврила. – Всё летал-летал, а на небо-то по веревочке забрался. Здесь только тень осталась – ишь, болтается. – Смеётся задорно Гаврила-Архангел.  – И мальчики там, Господиня – и первый и второй. Ты, Софьюшка милая моя, на тени не гляди, потому как тени после Врат Престольных лучами душ оборачиваются и в крыльях моих архангельских живут. Они Мир на Престоле будут греть-святить. – Заканчивает Гаврила говорить низким басом, а я, Софья, иду по комнатам, горячими слезами упиваясь. И так мне от слёз моих хорошо, что кажется, будто лучше и быть не сможет. Верно, потому, что я теперь Господиня Всехозяйка.

 

И пришла я в кухню и села я за стол. И стояло на столе блюдо, а на блюде были три яйца – одно вкрутую варено в кипятке и очищено, а второе в подставке стоит и тоже варено в кипятке: макушечка проломлена и все пастельные внутренности видать. А ещё одно, третье, – жареное в железе на горячем огне, –  жёлтым солнышком в облаке белом с блюда любопытно эдак на меня глядит.

 

Говорит Архангел Гаврила серьёзно, строгим голосом: 

– Ты, Софья, теперь без пяти часов-минут Господиня Всехозяйка и в честь того должна съесть три божьих яйца: вкрутую яйцо, всмятку яичко и жареную яишню-глазуньицу . Это твоя святая трапеза, а ешь помедленнее, чтобы ты, матушка, не подавилась. Как съешь все три – непременно воды выпей залпом: один стакан кипятку горячего и один стакан воды сырой – да смотри, порядок не перепутай, а не то прахом пойдёт. Закончишь трапезу – откровенье тебе скажу, а после откровенья в ткани облачишься, и в Путь Мира двинемся. Мне теперь помолчать надо. Как помолчу – скажу откровенье и пойдём в Путь Мира, Софьюшка. 

 

Смолк, Архангел мой. В рейс ли ушёл?

 

За окном темно, тускло фонарь моргает, да мухи белые всё никак на город не осядут, летят, летят, летят. Снежки сыплють.

 

А что забывать? Можно и забывать: всё одно – тепло, хорошо-покойно. Есть, правда, не хочется совсем, да и пить-то не хочется, хочется лишь слушать Архангела моего Гаврилу, а он что-то молчит. Помню, поесть-попить велел. Ну, значит, надо есть и забывать, пить и забывать.

 

Вот я начну яичко вкрутую кушать, а с ним и второе – всмяточку. Кусочек от того, ложечку от этого. Мы когда Алёшу с Ванечкой провожали – также от одного к другому бегали, по очереди. Одну шкатулочку обнимем – ко второй бежим, вторую шкатулочку поцелуем – к первой возвращаемся. Да всё плакали, глупые-смешные. Теперь-то знаю: душеньки мои у Гаврилы-Архангела моего сладчайшего где-то в крыльях и после Врат Престольных Миру Святым Светом светить будут. Я от того света обрету силу и благость безграничную – чтобы с Гаврилой-архангелом над Миром возлететь. На тепловозе вчера привезли, сыночков моих близняшек. Похожи они у меня один на другого что две капли воды, только глазыньки у Алёши карие, а у Ванюшки – голубенькие, что небяса в ясный день. В цинковых шкатулочках на тепловозе их привезли, из Боевого Действия Гудирмеса. Головушки-то к тельцам доктор пришил – на шейках у обоих словно бусики, а глазыньки спят, не проснутся никак.

 

Или то позавчера было? Я теперь уже и не помню.

 

Боль уж потом была. Одна она, помню, и была: и лето, помню, болело и улица, помню, болела, и деревья, помню, болели, и птицы, помню, болели и небо, помню, болело – и так, помню, все болело, что надобно было лечь на асфальт и выть. Так я и легла, и выла, зубками асфальт грызла, поломала тогда зубки-то. На что, помню, не посмотришь, – всё болело. И тело и душа болели и сердце – одна боль была. А солнца нигде и не было. Лекарства ещё, скорая-медленная. Из Грабаря ушла – какая уж там, к чёртовой матери, реставрация-одигитрия. А тут и мой-то командир гражданской авиации вздёрнулся, не вынес. В коридоре, – вон, тень качается, свет веселит. Стенка мутная, окно с решёткой: больница, грачи-вороны, галоперидол-аминазин. 

 

Забыла, ох забыла про трапезу мою! Прости Гаврила Архангел мой, сажусь да ем.

Ну-ка, глазуньицу – вот ладная, так в рот и просится! Зубами клац-клац, стук-стук. Слышишь, милый мой архангел? То южный тепловоз на север едет. А совсем недавно было – то ли вчера? Не помню. Нет, вчера кладбище да ямки. Сперва две – потом одна, сперва две – потом одна. А всего три выходит: по кочкам-по кочкам, по веточкам-листочкам да в ямку – бух! Или в ямку позавчера? Совсем не помню. Ох, забыла! А не помню – значит и хорошо, и верно: значит наказ Архангела моего Гаврилы выполняю как должно. Полетели синички в форточку. Холодно там, за форточкой. Ничего, до весны, авось, прокормятся, а там и помрут, суки драные. Ну ка нахуй их из башки вон. Ох, нельзя тебе думать, Софьюшка, прости Архангел мой Гаврила.

 

А давай-ка лучше, Софьюшка, за Ванечку, Алёшу и Гаврилушку. 

Кусочек-ложечку, кусочек-ложечку. Кусочек, ложечку. Глазик. Кусочек, ложечку, глазик. Кусочек, глазик, ложечку. Ложечку, глазик, кусочек, глазик, кусочек, глазик, кусочек. Ну, всё, забывала-забывала, да и забыла Софьюшка Господиня Всехозяйка. Теперь воды надо залпом, как Архангел мой Гаврила велел. И хорошо, и забыли, и нет жизни старой, а будет жизнь вечная. Светите, родненькие, над Миром. Теперь воду, воду залпом, быстрее Софьюшка – скоро Гаврила откровенье говорить будет. Стакан лей-ка из под крана один, а для второго чайник поставь. На газ ставь. Да зажечь не забудь, Софьюшка.

 

Сейчас, сейчас, Гаврила-Архангел. Спичку чиркнула Софьюшка – а  газ-то синими язычками плеснул: вроде и не огонь это, а водяные струйки пламенеют – и как же хорошо! Вот чайник поспел, паром исходит, сердится. Ништо, сердешный, ты потерпи, облегчу тебя – сразу и охолонёшь. Как там Гаврила-Архангел говорил? Стакан кипятку горячего залпом и стакан сырой холодный залпом, только не перепутать, не то всё прахом. А не надо прахом, Софьюшка, надо махом. Ну, давайте. За любовь мою безмерную к Миру пью стакан-кипяток с пылу с жару. Ох, и горяч кипяточек, ох, и крут – всё нутро мне пролил-прокалил, огнём водяным ожог. Чую, от водяного огня окрепла я сильно, закалилась Софьюшка от крутого такого кипятку и ништо теперь Софье Всехозяйке не страшно. Всех повергну, всех спасу, обойму душой своей всеохватной. Кто есть плох – раздавится от души моей в кашицу и соком человеческим в землю уйдёт, а из того сока травы вырастут с деревами, белочки по тем деревам будут бегать, синички на тех деревах будут спать-просыпаться, петь да супостатам на головы срать. А тот, кто был хорош – от объятий души моей частью меня станет, прирастёт в меня самоё душою и будем мы с тем хорошим целое одно. Полетит это одно над миром надзирать, кто, где, когда и что, да почему и с какой-такой стати, собственно, а, господа-товарищи? Только бы провода эти ёбаные не зацепить. Ох, прости ты меня Гаврила-архангел, то зло бранное выскочило да под плинтус и убежало. Зло из себя гнать подальше надо, ох! 

 

Замечталась что-то Софьюшка. То калёный кипяток нутро твоё огнём раскрасил от самого горла до предместий души, думать заставил калёный кипяток разное: как теперь Господиня дальше и выше быть будет. 

 

Говорит тут Архангел: – А холодненького теперь стакан залпом, Софьюшка, да поторопись: время твоё телесное выходит, пора в ткани обернуться и в зиму идти, чада тебя там ждут, которых ты к престолу поведёшь. Сейчас, Гаврилушко, Архангел мой сладкоречивый, сейчас. Вот я стаканчик из под крана цежу, а водица, как лёд – холодная. Пью я стакан ледяной воды за тебя Архангел мой нежный Гаврила, чтобы не оставил ты меня на Пути Мира и чтобы у Престола Истинного вечно со мною и с чадами нашими пребыл, радость моя, сердце моё архангельское и душа всё в одном.

 

Будь и ты здорова, Господиня Всехозяйка. – серьёзно говорит из сердца моего Архангел Гаврила мой. – Уж и не оставлю, ни при каких обстоятельствах, Софьюшка, не боись. Ты, главное, пей давай. А то идти надо. 

 

И пью я ледяной воды стакан залпом, и гасит ледяная водица внутре огоньки-пламечки и становиться мне ровно-ровно, покойно-покойно, справедливо–честно. Понимаю я что да как, про всё сразу, одним махом понимаю. Глаза закрыла и стою, сердце слушаю. Слушаю сердце, да что-то не слышу. Потому как нет сердца, было сердце – да молчит. 

 

Гаврила же, Архангел, говорит: Слушай теперь откровенье, Софья Господиня Всехозяйка: сердце тебе не полагается, потому выпив сначала стакан горячего кипятка, а сразу и стакан ледяной водицы из под крану, сердце твоё остановилось и стучать, Софьюшка, боле уж никогда не будет. Так ведь не будет оно никогда больше и болеть, а будет сердце твоё только счастья, благодати и гармоний божественных преисполнено. Амень. – Говорит Гаврила Архангел и нежно так по душе изнутри крылом меня оглаживает, до истомы в пяточках и затылке – вон и мурашки по спине побежали. Побежали по спине мурашки, побежали, сбежали вниз по ноженькам моим стройным, а дальше по полу насыпались и разноцветными брызгами по углам расплескались смешками тоненькими.

 

И сказал из стоячего сердца Гаврила-архангел: – А что ж? И пора нам в Путь Мира, Софья Господиня-Всехозяйка. Давай-ка, милая моя Софьюшка, овечий тулуп надей, на божью головушку шапку соболью возведи, ноженьки в пимы оленьи вложь и вон-выйди-пойдём через подъезд, да в снежную сторону Город-чистый, к белым мухам в гости, душеньки меж ветров к престолу собирать-вести. Радость самая тебе наступает, Софьюшка. Поведу тебя через снег и ветер к свету вечному, Софьюшка Господиня-Всехозяйка. А вот главное: ещё возьми на кухне в шкафу Посох Мира. Какой посох, Гаврила-архангел? А самый что ни на есть острый, самый большой посох, Софьюшка – чтобы душам Путь Мира указывать, Путь самый короткий, Путь самый верный, Единый Путь. А душ нынче надобно будет повести количеством ровно семь. Да Посох-то подточи, а затем от мизинца отрежь себе фалангу и кровушку в стакан слей, да выпей-съешь вместе с тем, что отрезала – так начнётся Истинный Путь Мира. 

 

Ключ ты от квартиры не ищи – он тебе теперь вовсе ни к чему. И квартира тебе тоже ни к чему. Ключ твой теперь – посох твой, квартира твоя – душа твоя, Софьюшка. 

 

Всё, как сказано, делаю, Гаврилушка-Архангел. Подошла я к шкафчику, створ приоткрыла, да взяла из него два ножика – один-то самый большой, а второй – поменьше. Стала меньшим больший точить-затачивать: вжик, вжух, вжик, вжух. Точу Посох Мира а сама про Путь думаю: совсем ведь недолог Путь остался: всего-то в мизинчик да семь душ, а затем – Врата мне откроются и на Престол мой взойду-воссяду. Гаврила-Архангел и мальчики наши иже с нами возбудут. Ох, хорошо, Софья-Всехозяйка, ох славно, да уж поскорее бы, а, Гаврила-Архангел? 

 

Молчит покамест Архангел, затаился в сфере душевной – у меня в животе.

 

Что ж, теперь Путь начну – вот мизинец мой кладу перед собой на досточку древесную, видишь ли Гаврила-Архангел? Вот возношу я Посох Мира над перстом своим меньшим, иже благость да пребудет в нём и во всей во мне. И махнула махом, и фалангу мизинца своего отсекла и брызнула кровушка рубиновая и подставила я под неё гранёный стакан. И нет во мне боли, а жар благостный чую и чуточку только голова кружится. Тут и Гаврила-Архангел в животе моём заурчал по-доброму, что Васька-кот, да и говорит: ты присядь на стул, милая, чтобы на пол нам с тобою не упасть. Мизинец, что гранатом мироточит, в ткань оберни, – чтобы на Пути не мешал, а фалангу в стакан с кровушкой кинь, да вместе их и выпей, как ты лекарства пила. Помнишь, как ты лекарства пила? Ну, то-то. Сглотни и запей. И вот пойдём после того в снежный город-лес через души уловленные к Вратам Престольным. Грядёт счастье неминуемое, счастье великое, милая Софьюшка Господиня-Всехозяйка. 

 

Выпила, Архангел, кровь свою, мизинец проглотила, а только всё больше голова кружится. Это ничево.

 

Встала на ноженьки, перст траченый в ткань убрала. А голова и кружится и кружится. Ништо, Софьюшка, шажок за шажочком. Подошла я по стене к окошку, а за ним – жёлтый электрический полусвет, во свету том полутемном всё те же мухи белые мечутся-кружатся, никак не улетят-не осядут. Над самыми над крышами луна, почитай, в половину черного неба желтком грязным распласталась. Улицы, что из окна видны, пустые совсем. Один только медленно идёт усталый человек в пенсне с бараньим воротником, на тросточку опирается. Вот шапка-пирожок с него упала, нагнулся человек, отряхнул пирожок о коленку и, пальто оправив, на скамью присел, прямиком под фонарь. Архангел мой Гаврила и говорит: это, Софьюшка, душа первая, потому как, видишь ли, присел этот странник за отдохновеньем, идти он сильно притомился. Долго по жизни шел пирожок, страдал-мучился, да вот, пришел к нашей с тобой радости, к своему счастью-покою, и сидит теперь в пальто, нас ожидает, сам того не ведая. Ты спустись в мир, Софьюшка, заговори с ним. А там уж само случится, Господиня-Всехозяйка, я то знаю. Только лифтом не ходи. Иди по лесенке, да за перильца держись. Потому лестница – извечная часть Пути Мира, а лифт – кто его знает, что он вообще такое, да ещё и упасть может.

 

Вышла я из квартиры, запирать не стала. Иду, ног не чуя, одной рукой за перила держусь, а второй – за стенку. По стенке за дланью моей тонкий красный след стелется – то мизинец мой начатый линию рисует, красный узор. Линия плавная, с изгибами, будто путь мой направляет. Прошла я один пролёт, второй, третий, а тут дверь. Я ту дверь двумя руками вперёд толкнула, да прямо в зиму с размаху вышла. Закрутили меня, завертели ветры северные. Куда ни глянь – снежки сыплють, играют хороводами во все стороны мира – вверх-вниз, вправо-влево и ещё диагоналями. Гаврила-Архангел говорит: ты, Софьюшка иди на свет, вон, к бульвару. Прямо под фонарём скамеечка, а на ней – первая душа. Говори с ней, да забирай с собой, а там дальше пойдём. Подошла. А вижу, что человек в пирожке из бутылки попил, голову на грудь положил, не двигается, и бутылка в руке у него висит. Степан Осипович, да вы ли? На первом курсе был-учил Иосифович. Коня рисовала-рисовала, нарисовала. А потом уж  людей голых, людей одетых рисовала-рисовала, нарисовала. Вы как здесь, Степан Осипович, какой судьбой на Пути Мира? Идёмте со мной во врата да на престол, лучом обернетесь, в крыльях моего Гаврилы-Архангела душой  светить станете, над миром полетим, Степан Осипович! Молчит человек-пирожок, голову на грудь положил и дышит так тяжко-тяжко, не говорит со мной. Я рядом присела и чую – что-то пахнет человек не совсем хорошо. Ласково по щеке небритой его погладила, а он голову поднял  и говорит: – Ты кто такая есть, шалава поганая? Пошла вон, пока не огребла, знать тебя не знаю. Вали-ка по-добру, по-здорову. Выпить спокойно не дашь, проститутка. 

 

Говорит мне Архангел Гаврила: не обижайся на него, Софьюшка Всехозяйка Господиня милосердная. Ты лучше его Посохом прямо в глаз освяти – всё он тут и увидит и прозреет и поведём к вратам душу первую. Вот так, вот так, Посох мира из-за пазухи достань, а я длань твою направлю и будет нам улов вечный, но главный самый. И взяла я Посох Мира в руку и вошёл Посох Мира с хрустом небесным Степану Осиповичу точно в левый глаз прямо через пенсне со стеклышками вместе. А из глаза того луч взметнулся цвета невиданного, багрово-радужного, человек тотчас над скамьёй вознёсся, завис, улыбкой небесной выпучился, стал облачком прозрачным и прямо в меня вошёл душой своей святой через ноздри мои смрадным запахом да сел в сердце моём рядом с Гаврилой-Архангелом и сидит там, не очень-то довольный произошедшим. Втроём теперь станем. Всё веселее втроём душам на Пути Мира. Ну, дальше пошла. А снежки всё сыплють и сыплють – уже, почитай, по-колено муки студёной насыпали.

 

Я же дальше иду, увереннее пошла, и не шатаюсь почти. Силу в себе немножко почуяла, а благодать и не уходила никуда, так она во мне и есть. Мимо меня жёлтый дом плывёт, с колоннами. Мухами белыми дом тот большой укутан густо-густо, от крыльца до самых до атлантов, красивый, высокий. А тут и души мои внутренние заговорили:

 

– Ну чего вы меня все дергаете? – говорит во мне душа Степан Осипович. Сидел, бухал покойно, не трогал никого – одна мне радость и осталась. Жена год как померла, дети по заграницам, внуков не видать. Эх, сволочи вы бездушные. – говорит. На то ему Архангел Гаврила отвечает: “Глупый ты старый дурак. Тебя, избрали, да во Свет Благости возвели, во крыла архангельские лучом небесным определили, чтоб Софьюшке нашей Господине Всехозяйке светить, да лететь с нею и со мной над Миром в крылах наших целым одним, а ты всё о своей бутылке печёшься. Скоро через Врата на Престол взойдём, да над Миром возлетим – то-то будет тебе благодать.То есть единственный Путь Мира. Эх ты, валенок худой.” 

– Ну ежели над миром полетать – тогда конечно, тогда дело другое. – Заворочался в сердце моём Степан Осипович. – Я-то, понимаешь, от квартиры до винного и обратно, да на скамеечке, вон, иногда посижу – и вся моя старая жизнь. А над миром – это, конечно, дело. – Задумчиво отвечает Степан Осипович. Иду я, Софьюшка, иду, слушаю мои души, да тихонько посмеиваюсь – и пусть себе ворчат. Покойно, хорошо и радостно мне от их беседы. 

 

Ну, вот и перекрёсток подплыл, а на перекрёстке том все светофоры синим cветом горят, мигают. Красиво –  мыслями не передать. И движется через перекрёсток на встречу мне молоденькая с телефоном. Шапки на той молоденькой нету, в носу железный штырь торчит, волосы какие-то однобокие – то-ли чёрные, а то-ли зелёные. И ботинки на ногах огромадные, словно у рыцаря тевтонского ордена или ещё какого. Смотрит молоденькая в телефон, плачет, да  жалобно так. Во рту сигарета зажжёная, в другой руке жестянка, а молоденькая из жестянки той всё прихлёбывает. Всхлипнет, сигареткой затянется – и прихлёбывает. А тут вдруг встала посередь Пути Мира – и ну в телефоне что-то пальчиками перебирать.

Архангел Гаврила говорит: Вот, Софьюшка, душа вторая нам ниспослалась. Поди поговори с нею, да ласково сказывай. А я дальше молвлю, как быть.

 

Подхожу к молоденькой, а она всё в телефон пальчиками тычет, да так быстро, ловко  так и всхлипывает всё, всхлипывает да курит. 

– Ты утешь её, Софьюшка, – говорит Архангел мой Гаврила, – спроси: что она тут, да по ком же так плачет. А потом уж с собой забери, в сердце у тебя всем душам места хватит. Иду уж, Архангел мой Гаврила, иду. 

 

Девонька, да что же ты, родная, ночью одна плачешь здесь, на Пути Мира? 

 

– Ох, и напугали вы меня,  до смерти напугали, женщина. – Голову от телефона оторвала, на меня смотрит. – Да я ничего, вы идите, пожалуйста, куда шли, всё у меня хорошо.

А как слова-то из неё вынулись, так за ними сразу и плач рекою хлынул, потёк воздухом морозным меж белых мух и пар от него идёт. Пополам согнулась молоденькая, коленками оземь упала, а жестянка покатилась по грязной наледи, да и укатилась в темень вон. Я-то к ней нагнулась, за плечи худенькие взяла, на ножки поставила и к себе прижала крепко-крепко. 

 

Всхлипывает:  – Мамочка месяц как умерла, а сегодня ещё парень бросил: я лучше тебя, говорит, нашел, сексуальнее. Так и жить зачем теперь не знаю. 

 

Плачет-трясётся молоденькая у меня в руках, головой в груди мои уткнулась, дрожжит. 

 

– А ты, милая, не плачь. Сейчас я тебя в Путь Мира заберу и будешь ты с душами прочими престол божий освещать – все горести пройдут, всё забудешь и даже телефон тебе твой никогда более не понадобится. 

 

Отстранилась от меня резко, руками от грудей моих оттолкнулась: – Да вы, женщина, ёбнутая, что ли, на всю голову? Что за херню несёте? Какой ещё нахуй престол? Катись-ка отсюда, у меня баллон газовый, сейчас в рожу-то брызну. Вот же чёрт, везёт мне на психов. 

 

И ну в карманах рыться судорожно.

 

А слышу – голос до боли знакомый. Присмотрелась – да ведь Марина моя, подружка-одноклассница, господи ты боже мой! Мариночка, говорю, милая, во что же ты вырядилась, что у тебя на головушке за фильдеперс и зачем в носу шуруп завинчен? Пойдём быстрее со мной, над Миром душами возлетим, в крылах архангельских целым одним станем, подружка моя неразлучная! Или не узнаёшь меня? 

 

– Ты чего такое несёшь, ебанутая? Какая я тебе нахуй подружка-одноклассница, ты на себя глянь – тебе же сто лет в обед.  – И пятится от меня, а в глазах страх трепещет нешуточный. 

 

Тут Гаврила-Архангел заговорил: – Ну, Софьюшка, сейчас главное наше время. Не упусти душеньку, стрелой к ней метнись и с собой в Путь Мира возбери. Слушаю тебя, милый мой Гаврила-Архангел и повиную. Кинулась я стрелой к Марине и Посохом Мира ея прямо в живот со всего маху, со всей своей силушки божией да и засвятила. 

 

Согнулась Марина моя пополам и хрипит, за живот обеими руками держится: – За что, сука??? Что я тебе сделала, тварь маньячная! Будь ты проклята! А-а-а-а-а! Убили! – Хрипит.

 

И дальше хрипит, но тихонько уже совсем: – А, один хер – под тепловоз шла ложиться. Ну спасибо тебе, одноклассница хуева.  

 

Смолкла совсем Марина моя и на землю осела. А где-то вдали тепловоз гудит, дымком потягивает. Едет, родненький.

 

Но тут вознеслася от земли, развернула плечи во всю ширь, руки окрест распростёрла Марина моя и вижу – вся наскрозь неземным светом светится. Широко улыбнулась вдруг Марина, а потом птичками прозрачно-разноцветными во все стороны мира разом и разлетелась. Полетали те птички, позвенели на разные голоса, чудно так. Облетели птички-колокольчики пёстрой стайкой вокруг фонаря, да мне во глаза, одна за другой, очередью и юркнули. А у фонаря только недокуренная сигарета лежит. Затлела сигарета вдруг как-то ярко и сразу угасла.

 

Чую, Архангел мой нежный Гаврила, сила в меня вошла ещё большая, а благодати во мне не вдвое ли прибавилось, да может втрое, ежели и не вчетверо – так уж мне преблагостно. Вчетвером души божии теперь сердце моё обживают, беседу налаживают, знакомятся. А всего нас душ в безмерном одном пятеро теперь. И ещё стали тихонько колокольчики звенеть. 

 

И слышу слова в сердце своём:

 

– Здравствуйте, милая девушка. Вас как звать? Я Степан Осипович, художественный педагог. Вы что же, дорогая, тоже с нами в крылах архангельских единым целым возлетать будете? Очень, очень приятно. Весьма польщён знакомством. 

 

– И мне приятно, Степан Осипович, я Марина, одноклассница. Да, тоже над миром, единым целым, ага. Полетим, а как же? Приятно познакомится, уважаемый педагог Степан Осипович.

 

– Вы сильно-то много не болтайте. – Строго говорит им Архангел Гаврила. – На Пути Мира душам трепаться не надо бы, можно так на нём и вовсе пропасть, если много ненужных слов употреблять. Нам наши слова для Света Святого надобно беречь. Что, Софьюшка Господиня-Всехозяка, не сильно ли утомили души твои сердешные тебя своею праздной болтовнёй? – Это Архангел мой Гаврила ласково так меня  озабоченно спрашивает. Бережёт, сокол мой священный.

 

Что ты, Архангел мой Гаврилушка, мне сердешные мои душеньки только благость несут, пусть себе плетутся разговорами, да колокольцами тихонько звенят, а я и послушаю. Если, конечно, то Пути Мира не помеха. 

 

Вот и идём так: в сердце моём души да колокольчики, а вокруг белое поле – края ему не видать, над ним же лунный блин и звёзды, много их – не счесть. А стоит посреди поля белого домишко, весь из себя чёрен. Одним боком домишко в сугробах притоплен, а вторым – чуть над сугробами приподнят. Из трубы того домишки дымок вьётся, окошко кривое тускло посвечивает, а снежки всё сыплють и сыплють, сыплють и сыпллють. Всмотрелась я в снежки и вижу, что от домишки того прямо через снежки плывут ко мне две тени, да будто и не плывут, а летят чуть над землей, плавно так, ладно так. И вот только были они там, вдали, – а вот уже прямо передо мной стоят старик да старуха, все в морщинах жизненного опыта. Улыбками лучатся широко-широко и руки ко мне распростёрли.

 

– Ну, Софьюшка, родственников встречай-веселись! Великоя радость ныне к тебе из безвременья пожаловала. – Говорит мне в животе моём Гаврила-Архангел.

 

Каких-таких родственников, Архангел мой нежный? 

 

– Да ты посмотри, кто к тебе пришёл. – Шепчет Гаврила.

 

Я-то смотрю, но глазам своим не очень верую, хоть и говорят мне мои глаза, что стоят предо мною старик Евстигней Феодорович и старуха Зульфия Ибрагимовна, кои есть любимые мои дед да бабка, что сгинули из жизни земной в один день друг за дружкой ровно 35 лет тому назад. А было им тогда 80 лет, мне 10 лишь, и уж как я их любила – да и никак не меньше, чем любили меня они, сердешные мои пращуры. А стоят предо мной нынче радостные, руки в объятиях распростёрши, ждут и молчат.

 

Я то к ним: Дедушка Евстигней Феодорович, Бабушка Зульфия Ибрагимовна, да родненькие же вы мои, да как же я по вам скучала все дни и ночи, по рукам вашим ласковым, по оладушкам да медку, по сказочкам да колыбельным, по словам строгим да оплеухам справедливым, по наказаниям и поощрениям вашим! 

 

Молчат, руки распростёрли, улыбаются морщинками, ждут.

 

Говорит Архангел мой Гаврила: слов ты от них, Софьюшка теперь не жди, все слова у них кончились, когда они, друг за дружкой, одним днём в белое поле ушли. А остались от них лишь улыбки да морщинки. Ты Посохом Мира их не святи, смысла сейчас нету, да то для них и негоже – они молчать, всё одно, будут. Вот ежели бы они живые были – тогда можно было б и Посохом Мира, и поговорили бы. А так – нет. Они сейчас только лишь “Амень” пети могут, а больше и ништо. И не говори ты им, потому что не услышат они тебя, ибо они есть свет воплощённый во тьме, а свет, воплощённый во тьме ништо не говорит и не слышит, а только в тебя войти может, ежели ты к нему всем сердцем. Распрости им перст свой открытый – то им будет просторный вход в наше душевное одно.

 

Указала я на них мизинцем мироточащим и вошли они в мизинец мой любовью безмерной, злобой лютою, заботой милосердной, подлостью коварной, жестокостью ледяной да всеми своими морщинками бесценного жизненного опыта. И стали мы с ними, как есть, – целое одно. И ощутила я тут такую полноту бытия, что вроде как даже и лишковато мне стало, но зато чую, что теперь-то Господиня Софья есть истинно я сама и вовеки таковой пребуду. Амень. Стою, плачу от радости-горести, а с мизинца моего кровь потекла  да прямо на белый снег и где она  каплями проливается –  вырастает там красный мак-тюльпан, да тут же цвет чудесный и гаснет. Красота неописуемая. И в шестеро душ теперь Путь Мира идём.

 

Тут голос в сердце моём:

 

 – Уважаемый Степан Осипович, не могли бы вы чуть двинуться, а то что-то тесновато стало, кто-то ещё прибыл, истинно говорю вам. Да прибыл и молчит и не видно тут кто даже это и есть, только ворочается нервно и дымом пахнет. 

– Да как же здесь, Мариночка, я вам двинусь? Чай, ни скамейки, ни дивана тут нет. И вообще, я гораздо старше вас, сами двигайтесь. Да полноте, это вам, одноклассница, всё мерещится. Думайте лучше о воротах и престоле, да как сядем, да взлетим, после того как Путь Мира до конца дойдём. Кстати, долго ли ещё нам, товарищ Архангел? Очень уж хочется, раз такое дело, побыстрее возлететь и всё, хм, осветить.

 

Говорит Гаврила Архангел: ты куда так торопишься, художественный? Только недавно ругался, что от бутылки тебя оторвали, а сейчас, ишь, возлететь ему да освятить. Возлетишь-освятишь, всему своё время. Сиди спокойно, Осипович, не рыпайся. Я же сказал: молча сидите с одноклассницей, Софьюшку с Пути Мира не сбивайте, а то чёрте куда придём. Нас тут, в одном целом, уже шестеро, ещё одну тройственную душеньку уловить осталось, а там и Конец Пути Мира, затем Врата и Престол. И возлетим, как полагается. Всё путём. Мира.

 

Замолчали послушно души, только колокольчики недовольно звенят. 

 

Ну, а я истинно рада. Иду, ног не чую, и рук не чую, а только капли рубиновые с мизинца открытого стекают на белый снег да красным цветом израстают и тут же блекнут в белоснежной тьме.

 

По лесной тропинке иду, вокруг деревья редкие, всё берёзки да ёлочки, берёзки да ёлочки. Иду я так, а сколько иду – и не знаю вовсе, только чую – кровь из мизинца лить вдруг перестала. Как перестала кровушка – увидела я в просвете лесном белую неоглядную пустоту, а над ней, над пустотой, звёзд мириады, цельный небесный звёздный океан и луна в ём плывёт огромная, синяя вся и всё она ко мне ближе и ближе. Видать на луне той моря, горы и что-то ещё, даже не знаю, как это что и назвать. Плыву я к пустоте белоснежной в пяди над землёй, а деревья надо мною чёрным серебром шумят, а снежки сыплють, но сейчас сыплють не часто, а совсем изредка, упокаиваются – потому ветер стих. Вышла я из лесу, стою на крутом высоком берегу, а внизу, вдалеке, река во льдах дремлет. Широкая река, излучиной о лес оборачивается – а берега другого и вовсе не видать, лишь вдали полоска тоненькая чернеет, да слышен с Луны еле различимый глухой собачий лай.

 

И встала я на крутом краю, и стою и любуюсь на такую безмерную неохватность бытия моего. И чую всем одним своим, всеми шестью душами, что истинно есть я Софья Господиня Всехозяка над всем, что глаза мои оглядеть во Миру в состоянии. 

 

И воздела руки свои над Миром и хотела благословить Мир мой, но вижу – по реке к берегу точка чёрная медленно движется. Приближается медленно точка чёрная от середины реки к берегу крутому и вот начинает взбираться на него неуверенно, трудно. Как приблизилась немного точка – обернулась точка фигуркой махонькой. На фигурке той – громадная, не по размеру, шапка меховая с ушами: одно ухо вверх торчит, а второе – стороной болтается. Валенки на той фигурке сильно ей, фигурке, велики, тулупчик на фигурке с меховым воротом, а тащит за собой фигурка вервие. На том вервии санки плохоньки привязаны, болтаются те санки сзади, идти фигурке сильно мешают. Тяжело идти той фигурке в берег высокий, крутой. Проваливается фигурка в снежки глубокие то одним валенком, то вторым, а всё одно – падает, поднимается, да выше идёт. И выше идёт и выше. И выше и выше и выше. И вот вижу я мальчика лет около десяти, и весь он в снегу, а личико мальчика насуплено, зубы сжаты и идёт мальчик своею дорогой, верно поднимается в берег, да прямо по направлению ко мне, Господине Софье Всехозяйке. 

 

Тут Гаврила: Вот последнее и главное твоё троедушие, милая. Самый здесь у нас последний час перед концом Пути Мира и надобно тебе всю свою благодать, всю свою силу божественную в Посохе Мира собрать. Ты сейчас о том думай всеми своими мыслями, а как троедушие на берег взойдёт – тут ты и говори с ним, потому есть он самый наш главный ингредиент. Ты, как в глаза его поглядишь – сама сразу всё поймёшь, Софьюшка. Иди же, иди. Дальше само будет.

 

А хорошо, Гаврилушка мой верный. Руки распростёрла, жду я того мальчика с санками, а он уж почти до меня и дошёл. Подходит, запыхался весь, тяжело так дышит. 

 

– Здравствуйте, тётенька! – говорит. – Меня-то Митькой звать, а вы кто такая будете?

 

 Нос рукавицей утёр, улыбнулся хитро, щербато.

 

 – Вы тут случаем батяню мово не видали? Председатель батяня мой. У нас, вишь, тётя, скот в хлеву передох от заразы, а батяня уехал на совещание совета председателей и второй уж день, как ждём – так меня мамка послала встретить. Не видали ли?

 

Здравствуй, милый мой мальчик! Я есть Софья Господиня-Всехозяйка, иду в Путь Мира и души улавливаю, чтобы нам с теми душами быть целым одним, да через Врата на Престол взойти а затем над всем Миром возлететь, оберечь и благословить Мир всеблагой всеединственный. Иди же быстрее со мной, маленький, станешь душой в крылах Архангела Гаврилы моего, и будем лететь да святить, лететь да святить.

 

Попятился от меня мальчик, вижу, страшно ему стало. 

 

– Что-то вы, тётенька, какая странная, я наверное лучше домой пойду, а то уже ночь и мамка ждёт. Отступил к краю берега, но дальше не идёт, стоит, смотрит мне прямо в мои глаза. 

 

И я смотрю в глаза его, ка Архангел Гаврила мой веле мне.. А смотрю я в глаза его, всматриваюсь и вижу, что один-то глаз у Мити карий – как у Лешеньки моего, а второй Мити глаз – голубенький, как у Ванечки. А ещё смотрю, смотрю и вижу – так это ведь Лешенька мой и есть господи милый мой Ванечка да иди же ты скорее ко мне солнце моё яхонтовое я же по тебе все глазоньки выплакала Алешенька я то думала ты в шкатулочке звенишь а ты вон здесь Ванюша и слёзы из глаз моих хлынули а только вижу что не слёзы это а красная кровь из глаз моих льётся прямо на белоснежный берег достала я Посох Мира иди же ко мне радость моя мы с тобой в ножички поиграем-гойда-поиграем гой да весело нам станет а станем целым одним через врата на престол вознесёмся над миром возлетим аки птица единоверная Феничка иди же ко мне милый. 

 

Попятился к реке.

 

Души во мне хором поют песнею неземной на языке неизвестном и побежала от меня последняя моя душенька о трёх самая любимая любимей и нет да догнала  я её и Посох Мира воздевши за плечи сосуд той души взяла да горлышко бутылочке моей милой и отворила да покатились вместе с бутылочкой комом путанным прямо под берег в месте с санками на середину реки а как докатились до середины реки и остановилися я и встать не могу потому вся видать ломанная переломанная а троедушенька тихая лежит рядом что тряпочка три в одном три в одном. Рядом шапка меховая, а вокруг шапки красное всё на белом льду в обильных моих кровавых слезах. 

 

Нащупала сломанной рукой Посох Мира на льду багровом и говорит мне Архангел Гаврила, спокойно говорит и проникновенно: Радуйся, Софьюшка великой радостию потому здесь есть у нас конец Пути Мира, а уж теперь Посох Мира воздень дланью над шеей своей, Софьюшка Господиня и отвори врата божьи, а будет нам Престол Красный да воссядем на него, а после над Миром вознесёмся единым одним. Ибо все мы в тебе: и дети наши и пращуры и мужья и жены и братья и сестры и педагоги и одноклассники и даже сын председателя истинно в целом одном пребыли. Отворяй же Врата Престольные, Софья Господиня Всехозяйка. Ибо Воссядем и Возлетим.

 

 – А-а-а-ме-е-е-нь. – Нестройным хором пропели сейчас Архангел мой Гаврила, детушки мои Митенька, Ванечка, да Алёшенька, художественный мой педагог Степан Осипович, одноклассница моя подружка Марина и даже дедушка мой Евстигней Феодорович с бабушкой моей Зульфиёй Ибрагимовной, слышу, в том хоре вдалеке где-то зазвучали. 

 

И осталась от Софьи одна рука и взяла рука из снега со льда Посох Мира и открыла рука посохом Врата Души и стало горячо, а после пришла к Софье бездонная темь. Всё в неё кануло: и лёд-река и высокий берег и души страждущие и Софья Господиня Всехозяйка и Гаврила Архангел.  А в Миру остался лишь ветер и ещё еле слышный  глухой собачий лай. И полетел ветер вдоль реки спящей, разметая со льда ткань снежную, обнажая чистое стекло жизни. А на излучине, где огибает река тёмный лес, взмыл ветер в верх, к самой синей луне. И полетел ветер над горами её, над бесконечной гладью водной, бель вершин и гребни волн тревожа и летел  ветер долго и время перестало быть, да и знать ли ветру что такое есть время?  Всегда и ныне и присно и вовеки веков летел ветер а после вернулся к большой спящей реке, поворошил волосы бестолковые женские, двинул окровавленную шапчонку заячью, да и вовсе стих. Обнял ветер женщину, обнял мальчика да тут и перестал.

 

Снежки уж не сыплють боле, улеглись в миру периной невесомой и искрят себе в лунном свете.  Луна теперь не синяя, а  жёлтая, в тёмных пятнах. Белое всё вокруг, но лес всё же чернеет тонкими линиями по высоким берегам. Город, что где-то неподалеку, молчит, как будто его нет и совсем никогда не было.

 

Спит река, спит лес, мириадами блёстких капель расплескался по небу Млечный путь и слышен где-то совсем вдалеке глухой лай собак.